— Что, Мишенька, пойдем домой вместе?
Его никто не провожал в Дом культуры и никто не встречал. Он жил один. На той же улице, что и мы.
Я думаю, у него просто не хватило времени завести свою семью и своих детей, потому что утром он репетировал с младшей группой хора, днем со средней, а вечером — со старшей. Или наоборот… Так было всю жизнь. Значит, из-за нас, из-за наших песен он жил на свете один.
По Малому залу Виктор Макарович носился бодро и молодо. Когда же мы возвращались домой, он слегка прихрамывал, часто останавливался и просил меня не торопиться.
А говорил он все время о будущих программах и о том, что Маргарита Васильевна всех нас очень любит, но из педагогических целей не хочет этого проявлять. И о том, что я, выходя на сцену, не должен делать вид, будто преподношу залу какой-то подарок. Это уж по ходу концерта должно выясниться: преподнесли мы подарок или нет.
Он тоже, как и Лукьянов, все время смотрел вперед…
В последнее время там, впереди, замаячили два отчетных концерта — один для юных граждан нашего города, а другой для взрослых.
Думая об этих концертах, Виктор Макарович так волновался, что даже на улице заправлял рубашку в штаны.
Мама и папа не признают политики невмешательства.
Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума:
— Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!
Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет.
А если отец задерживается, мама восклицает:
— Он опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!
Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:
— Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям.
Собственное увянет!
— Не может увянуть то, чего нет, — отвечает отец.
— Помогать другим — это тоже талант! — возражает мама. — Но не самый рентабельный для семьи.
Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.
— А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях.
Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо…
— Чему ты учишь меня?! — возмущается мама.
Они часто уговаривают друг друга «не вмешиваться». Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: «А ты сам?
А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы… Ты бы не уважала меня…»
И оба продолжают бороться с «политикой невмешательства».
Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она — потому что обожала самодеятельность, а он — потому что не мог пройти мимо чужих дарований.
— Будущий виртуоз! — сказала однажды мама.
— Почему будущий? — возразил отец.
Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.
— Концентрируется шпана! — услышали мы с папой однажды.
— Почему, если много ребят, собирается в школе, то это — класс или отряд, а если во дворе, то это шпана? — спросил папа. И пожал плечами: До чего изменяет память!
Детство свое и то забывают.
Возмущавшийся сосед очень любил обращаться за помощью к газетам.
— Всюду пишут о праве человека на тишину!
— Ну, если для вас музыка и шум — это одно и то же…
— Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!
— Как он мог уложить?
— Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь!
Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:
— Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.
Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.
— По мнению папы, гибнет талант, — сказал я.
Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.
— Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.
— Он не пойдет… Я уже предлагал.
— Отказался? Почему?!
— Не знаю… Он вообще парень неразговорчивый.
— Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?
— Рядом с нами. В соседнем подъезде.
— Ну, если Магомет не идет к горе…
Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.
Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок — все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:
— Виктор Макарович?!
А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:
— Неужели… Димуля?!
Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать… Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.
— Это я! — сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата… И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.
— А это — Дима и Римма! — сказал Виктор Макарович.
И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора. В одном из них я сразу узнал Димулю.